ЦК закрыт, все ушли... [Очень личная книга] - Николай Зенькович

Сейчас, когда основная канва событий известна, посмотрим, какую оценку давали этой истории ее действующие лица. Следует лишь иметь в виду, что дело происходило в марте восемьдесят седьмого года, коллективный выход на площадь был, пожалуй, самым первым после революционных событий семнадцатого проявлением самодеятельной, не санкционированной вышестоящими органами инициативы людей, и воспринимался он, этот выход, совсем не так, как воспринимаются сегодня собрания и митинги, захлестнувшие многие города бывшего СССР.

Власти использовали старый, как мир, прием: устанавливать не причину конфликта, устанавливать лиц, развязавших конфликт. Каких только характеристик и эпитетов не пришлось мне выслушать в Смольном. От намеков на некие таинственные темные силы, по чьим сценариям действовали наивные молодые люди, до обвинений в том, что на площадь пришли крикуны и даже хронические алкоголики. Их беспокоила судьба «Англетера»? Да бросьте вы, говорили мне в просторных кабинетах, мы спрашивали у некоторых защитников гостиницы о поэзии Есенина, неловко было слушать. Им не до культурных ценностей.

Так кто же вышел на площадь? Конечно, без сомнительных личностей не обошлось, это признавали и активисты движения за спасение «Англетера», но не они определяли социальный состав пикетов. Хозяевами положения были молодые рабочие, студенты, учащиеся школ и техникумов, известные своей добровольной помощью группе реставраторов «Мир», члены совета по экологии и культуре. Кстати, за все время пикетирования на площади не произошло ни одного эксцесса, который требовал бы вмешательства милиции. Вряд ли оказался бы среди митинговавших и трусливый обыватель, и предусмотрительный карьерист. Напрасно было бы искать здесь и осторожного аппаратчика-службиста. Большинство, несомненно, составляли чистые, добросовестные юноши, искренне озабоченные потерями в национальной культуре.

«Англетер» и национальная культура? Да они примерно так же связаны между собой, как старый валенок с ясной луной в зимнюю ночь. Председатель Лен-горисполкома, с которым я беседовал не один час, сказал в конце, будто отрезал:

— Все делалось правильно!

Один из пятерых делегатов, удостоившихся чести бьггь принятыми ответственными руководителями в Ленгорисполкоме, так рассказывал об этой встрече:

— Мы сели к большому столу напротив, и я подумал: все за этим столом любят свой город! Разве нет? Так неужели мы вместе не придем к заключению, что это большая потеря для города (значит, для всех нас!), если подлинное историческое здание заменяют новым, муляжом? А тем более если речь идет о доме, где прошли последние дни любимого в народе поэта... И вдруг слышу: «Ребята, ну что вы так держитесь за этот третьеразрядный клоповник?» Значит, мы отстаивали клоповник? И все? Жаль, что эти слова произнес именно тот, кто мог распорядиться о приостановке сноса.

Наивный человек этот делегат. Он и представить себе не мог, что на бюро обкома партии начальник государственной инспекции по охране памятников архитектуры и искусства города заявит: на Руси, дескать, место самоубийцы никогда не считалось святым. А они хотели сохранить даже комнату Есенина, даже крюк, на котором его нашли повешенным.

У начальника по охране памятников на том бюро резонно спросили: скажите, разве составленный когда-то список памятников закрыт навсегда? Нет, не закрыт, подтвердил начальник. Тогда в чем дело? Кто определяет ценность культурного и исторического наследия? Если люди считают, что следует то или иное здание сохранить, несмотря на то, числится оно в списке или нет, от кого зависит решение? Может, все же стоит прислушиваться к мнению людей?

Обсуждение на бюро приобрело новый, во многом неожиданный поворот. Решающую роль сыграло присутствие представителя ЦК КПСС, позиция которого большинству членов бюро обкома была известна. Напрасно приглашенные на заседание должностные лица пытались перевести разговор в привычное русло, свести все к техническим вопросам. Направление обсуждению было задано четко: искать надо не доказательства своей непогрешимости, а причины, вызвавшие противостояние на Исаакиевской площади.

На мой взгляд, они были найдены. Вернувшись в Москву, я потом докладывал своему руководству на Старой площади: игнорирование общественного мнения. Неумение действовать на улице под градом критики, оценок, вопросов. Неподготовленность к работе в условиях, которые принесла перестройка. Тоска по привычной тишине в кабинете, по прежнему несмелому стуку в дверь. Жизнь изменилась, она вон бурлит на площади; толпа не в телевизоре, а у тебя под окном.

Остро критические репортажи Ежелева о противостоянии Исаакиевской площади Мариинскому дворцу, где размещался горисполком, вызывали у отцов города глухое раздражение. Журналист первым понял, что старые здания — достояние каждого жителя Ленинграда, и решать судьбу опустевших дворцов, не посоветовавшись с народом, уже невозможно.

Масла в огонь подливали все новые подробности, которые корреспондент приводил в своих публикациях. Уже после того, как мощные тягачи взревели моторами и одновременно рванули в разные стороны зацепленные через пробитые в стенах отверстия стальные тросы, стало известно, что существовал и другой вариант реконструкции гостиницы. Им предусматривалось сохранение старого здания. Оказывается, оба варианта рассматривались в качестве приемлемых. К сожалению, обсуждение велось узким кругом лиц, в основном хозяйственниками, и это предопределило судьбу второго варианта. Первый был признан более экономичным. Опоздала и телеграмма из Министерства культуры. Она пришла в горисполком служебным телексом лишь 27 марта, через десять дней после коллективного заявления ленинградцев, «Англетер» к тому времени уже не существовал. Телеграмма же предписывала «незамедлительно остановить работы» по сносу здания гостиницы.

Немудрено, что человека, осмелившегося обнародовать эти сведения в «Известиях», отцы города потребовали убрать из Ленинграда. Помнится, один из хозяев просторных кабинетов, испытующе посмотрев на представителя ЦК, произнес:

— А вы переведите его в Хельсинки. Корреспондентом по Финляндии. Он еще вам спасибо скажет.

Чиновничий ум изворотлив. Способов убрать с дороги неугодного человека было сотни.

И тем не менее Ежелев остался в Ленинграде. Мы не отдали принципиального журналиста на расправу, вступились за него и за редакцию.

Я мог бы привести немало подобных случаев. Приходилось ездить в Днепропетровск — на родину Брежнева, в Ставрополь— на родину Горбачева, в Калужскую и Смоленскую области, в Киргизию и Казахстан, на Дальний Восток по десяткам других адресов, где критику зажимали, а журналистов преследовали. Мы не давали в обиду даже работников заводских газет — а их в стране было свыше десяти тысяч, от имени ЦК требовали оградить их от преследований и травли. А ведь кроме заводских, были тысячи газет совхозных и колхозных, вузовских, транспортных, сферы торговли и бытового обслуживания. Ни один тревожный сигнал не оставался без нашего внимания.

24 сентября. Сегодня жена улетела в Екатеринбург (по-старому Свердловск). Вскочили рано, сын собирался в Душанбе, там чрезвычайное положение, очевидно, в ночь сегодня улетит, поэтому начало дня было какое-то сумбурное. С утра повел дочку в школу. На Кутузовском возле киоска увидел дородного господина в шикарной джинсе. В бороде. Это Лешка Струков, однокурсник по ВПШ, в последнее время редактор отдела одной из ведущих центральных газет.

— Ты девушку в школу ведешь? Вон там моя машина красная. На обратном пути встретимся. Я давно тебя ищу.

Отвел Олю. Иду обратно, смотрю, красные «Жигули» ко мне едут. Лешка.

Усадил меня в машину. Он живет на Кутузовке возле Триумфальной арки. Привез к себе. Угостил кофе. Жена Зина. Старушка-бабушка.

Зина (работает в Министерстве труда):

— У меня начальница Безлепкина. Кто она такая? Давным-давно пришла из ЦК. До этого работала в Донбассе, руководила обкомом. Я сказала: подчиняться ей не буду.

А кто она такая сама? Наверное, лучше, чем эта Безлепкина.

В общем, Лешка ушел из своей газеты 12 августа. Создал ассоциацию военных министерств. Зарегистрировал газету «Наши крылья». Приглашает меня первым замом. Но — чувствует, что после путча все пошло шиворот-навыворот. Некогда могущественные ведомства рушатся. Что будет — неизвестно.

По настроению его жены понял— злорадствуют оба. По поводу моего падения.

После обеда поехал в один ведомственный журнал. Кис, старый еврей, в бороде. В следующем году ему шестьдесят. Во время беседы зашел первый зам. главного редактора Старооткрыткин. Боже мой, какой вид, какой тон, какая значимость. Да я и нз знал о их существовании, когда функционировал.